8 ноября на 97-м году жизни в Сыктывкаре скончалась Заслуженная артистка Коми АССР Валентина Ищенко. Четверть века Валентина Мефодьевна блистала на сцене театра оперы и балета РК, покоряя публику своим удивительным голосом — лирико-драматическим сопрано. В судьбе самой певицы тоже сплелись и лирика, и драматизм.

В 1941 году, когда немцы оккупировали Украину, Валентина Ищенко была студенткой Киевской консерватории. Немцы отправили ее в Германию. В 1946 г. после возвращения в Киев молодую певицу арестовали по подозрению в шпионаже, приговорили к 6 годам лагерей. В 1947 г. она попала в Воркутлаг. Несколько лет работала в Воркутинском театре, потом была уволена за отказ сотрудничать с лагерной администрацией.

В феврале 1952 года Валентина освободилась и вернулась в Воркутинский театр. В 1954 году она переехала в Сыктывкар, в 1958 году стала солисткой Республиканского театра оперы и балета.
За несколько дней до своей кончины Валентина Ищенко вспоминала воркутинский период своей жизни. Воспоминания певицы, записанные Еленой Рачевой и Анной Артемьевой, были опубликованы в «Новой газете».
— В Воркуте на день рождения мне подарили рукописные ноты всех арий, которые я исполняла. Актеры — наши, лагерные, — вручную их переписывали, представляете? Потом на шмоне их отобрали, а «Пиковую даму» Чайковского долго терли ластиком, почти насквозь вытерли. Наверное, решили, что это шифр. А там просто аккорды повторяются, видите?
Нотная книжка вон какая толстая! Я весь репертуар пела, любая певица бы позавидовала. Слушайте: «Евгений Онегин», «Фауст», «Русалка», «Запорожец за Дунаем», «Паяцы», «Царская невеста», «Проданная невеста», «Сильва», «Марица», «Веселая вдова»… Все перепето, всюду — только главные роли. Вот вы говорите: лагерь, лагерь… А мне нигде плохо не было.
Даже следователь в тюрьме меня не обижал, не кричал. Говорил: «Да вы не плачьте, у нас в лагерях есть и оперные театры, и драматические…» Да ну, думаю, наверное, самодеятельность какая-нибудь…
«…В телячьих вагонах повезли в Воркуту… Урки вокруг, как узнали, что я певица, подняли меня на верхние нары, стали кормить. Правда, пришлось всю дорогу рассказывать им либретто: «Русалку», «Фауст», весь свой репертуар. Слушают, плачут. Когда рассказывала, как Маргариту посадили, — прямо рыдали: знакомая ситуация.
В Воркуте выходим. Всюду охрана, холодно, темно. Вокруг — снежная гладь, ни домиков, только вдалеке огоньки. И вдруг кричат: «Ищенко! Ищенко!»
Я испугалась… Оказывается, в театр сообщили, что едет певица. А начальник Воркутлага, видимо, оставил заявку: если актер — чтобы сразу везли в его театр.
Вот иду с конвоиром в театр, думаю: неужели самодеятельность? Захожу и… этот театральный запах, знаете? Какая-то краска с клеем… специфический закулисный запах. Сцена… Со мной было… Я стояла на сцене и рыдала так… Я поняла, что это не самодеятельность, что я буду артисткой.
Сразу поставили на главные роли во всех спектаклях…
Нас поселили в купе — это такая отдельная комнатка — с Валентиной Токарской, актрисой московского Театра сатиры. Даже дверь нам повесили. В бараке — дверь, представляете?
Приехала я в чем-то холодном, а тут мне сразу выдали шубку, меховую. Упорно не помню, как я питалась. Что же я ела? Абсолютно вылетело. Чтобы я ходила в столовую — такого не помню. Но и голода, наверное, не было. Я же пела «Русалку» Даргомыжского, а там партия Наташи такая сложная, сил много надо.
Уже шли сценические репетиции, когда я поговорила с этой дрянью, и началось новое следствие.
Она была стукачка, Ирина, сидела 20 лет. Зубы у нее были выбиты. Я спрашиваю: «Ты же актриса, где твои зубы?» Она стала рассказывать, что с ней обращались плохо, били, следователь иначе чем шлюхой не называл…
— Господи! — говорю. — А я со своим следователем мирно жила, он меня не оскорблял.
И меня бац — и в Москву! Приводят на Лубянку: «Ну расскажите, как вы жили со следователем». Я сразу поняла, в чем дело. «Очень мирно», — говорю.
— А если я вам сделаю очную ставку, и он сам признается, что вы были ему любовницей?
— И пожалуйста, делайте.
Все равно каждый день допрашивают, и однажды вводят Ирину.
«Как ты могла так сделать?!» — говорю. Она посмотрела на меня и разрыдалась. Следователю все стало ясно, и через день меня отправили обратно в Воркуту. А премьеру «Русалки» уже отменили…
Кроме постоянного репертуара мы давали камерные концерты, объездили лагпункты по всей Воркуте. Нас было 4—5 человек: кто поет, кто играет. В основном романсы: Чайковского, Рахманинова… А принимали меня здорово везде, и встречали всегда одинаково: и в свободном театре, и в лагерном. Когда ты на сцене — никакой разницы нет.
Мне годик до освобождения оставался — вызывают органы.
— Ну как? — спрашивают.
— Я очень довольна, — говорю. — Я занята, я пою, для меня это жизнь. Больше мне ничего не надо.
— Ну а если это вдруг закончится? Понимаете, нам в театре нужен осведомитель. Как вы смотрите на это?
— Никак.
— Ну тогда придется вас из театра…
— Что ж… — говорю.
И меня из театра убрали. На общие работы, конечно, не отправили, сразу забрали в КВЧ (культурно-воспитательная часть).
Через год освободилась — и бегом в свой театр. Прихожу к директору, а он: «Валя, нам строго-настрого приказано 58-ю убрать». То есть заключенной я там работала, а вольной — не могу. Я — в слезы.
Устроилась диспетчером на автобазе, принимаю заказы на грузовики, такси. Беру однажды трубку: «Диспетчер Ищенко у телефона».
Пауза.
— Певица, что ли? Что вы там делаете?
— Вот, диспетчером работаю.
— Та-а-ак… — положили трубку.
После этого вызывают меня в театр.
— Ну давай, приходи работать.
— А как?..
— Будешь много знать…
В общем, взяли! Дали комнату барачного типа. И 25 лет я пропела. И оперы, и оперетты, и классические…
Мне грех жаловаться на мою жизнь.