«Культурная жизнь в республике — вялотекущий процесс: художники делают вид, что творят, а государство делает вид, что им помогает. Я не хочу в этом участвовать!» — говорит председатель Ассоциации творческих союзов Коми Борис МАЙ.
Борис Борисович — личность известная. И не только в узких кругах интеллигенции. Анархист по натуре, он большую часть жизни провел «при погонах». Сначала в Суворовском училище, потом на государевой службе…
Есть те, кто относятся к Маю с пиететом. Другие же считают его высокомерным, заносчивым эстетом. Он нажил немало влиятельных врагов, но даже недоброжелатели не могут не признать, что Май великолепно образован и обладает острым, словно бритва, умом. Как ни парадоксально, но, возможно, именно эти качества не позволили ему в свое время стать министром культуры. Хотя потеряла ли от этого республика — вопрос спорный…
«Нашу идею искалечили»
Сегодня Борис Борисович все реже участвует в каких-то общественных дискуссиях. (Последний ушат его язвительных комментариев был вылит на «творцов» эклектичной площадки возле Детского мира и Доски почета на Стефановской). Тогда власть проигнорировала мнение профессионалов. Но примерно в то же время Б. Май продвигал свою идею возрождения практики госзакупок произведений искусства и был поддержан. «Государство отыграло на тот момент на пять баллов», — говорит он.
— Наша ассоциация — совершенно свободная общественная организация. Когда меня приглашали, я сразу сказал: никаких планов работы и обязаловки, я этим наелся на государевой службе. Другой разговор — если есть общая проблема, тогда будем собираться. И такая проблема действительно есть — это государственный заказ в области культуры. Я, Михаил Герцман (председатель Союза композиторов РК — Ред.) и нынешний директор оперного театра Дмитрий Степанов (тогда он был еще начальником отдела искусств в Министерстве культуры РК) занимались этим пять лет! Ходили к Чернову (первому заместителю Главы РК — Ред.) как на работу и часами разговаривали, убеждали. Там было много цинизма и унижения. «Ну что у вас за театр? — говорил вице-губернатор. — Это просто площадка, на которую завтра можно пригласить выступить любой театр, и людям будет от этого лучше. Зачем содержать этот?» Когда мы заводили речь о низких зарплатах актеров, нам возражали: «Вот когда они будут петь как в Кировском и танцевать как в Большом, тогда и поговорим». Это приводило в шок, потому что логика циника безупречна, и ты не знаешь, как отвечать. Для меня это было оскорбительно, но в интересах дела я не давал волю эмоциям. Будь на моем месте человек более гордый и самостоятельный, он бы ушел, хлопнув дверью.
— Вы же просили не за себя.
— Да, поэтому и терпел. В конце концов мы пришли к пониманию: если давать деньги на искусство, то в этом должен быть государственный прок. Помощь — это оскорбительно. Люди творческие, талантливые и здоровые сами в состоянии заработать на хлеб. А если ты бездарь, то зачем государству поддерживать «калеку»? Да, это кажется цинично, но мы с этим согласились. Идея государственных заказов заключалась в развитии театрального искусства, малой и жанровой скульптуры, литературных переводов (не обязательно с коми на русский!). Причем все должно быть на конкурсной основе. Если мы закупаем картину, то передаем ее в музей, и она становится достоянием республики. Если заказываем оперу или балет, то они должны быть поставлены на сцене. Если это не поставлено в театре, тогда зачем?
Какая у нас сегодня принципиальная фигура? Предположим, Стефан Пермский. Давайте объявим конкурс на лучшую оперу. Количество рождает качество. За 50 лет советской власти было написано 400 опер. Такого количества не знает ни одна страна мира!
Средства на приобретение произведений искусства были заложены в долгосрочной целевой программе «Развитие инфраструктуры отрасли «Культура» в Республике Коми». В течение трех лет выделялись от 2 до 4 миллионов рублей. Оценку проводил специально созданный экспертный совет.
— Насколько я знаю, деньги и сегодня выделяются в виде грантов.
— Да, но нашу идею искалечили. Сейчас это превратилось в банальные подачки. Государственной политики в области искусства и литературы нет. Гранты даются на культурные проекты. Может, это и нужно, но это не то, что мы предлагали. Лично я не хочу этим заниматься, мне не интересно. Хотя многих это устраивает. Они говорят: «Зачем мне что-то новое выдумывать? Бороться, искать, находить новые пьесы, выезжать на пленэры? Деньги все равно будут. Я просто достану прошлогоднюю картину, предложу ее комиссии, и все».
— Последняя выставка Союза художников в Национальной галерее, на мой взгляд, была составлена именно по такому принципу. Работы не новые, проходные…
— Да, идет какой-то вялотекущий процесс. Спектакли ставятся, музеи, библиотеки работают. Чего тебе, Маня, еще надо? Выставка прошла, что-то меня цепануло? Да ничего… Я, например, вообще перестал ходить в театр, нет необходимости.
— Вам предлагали стать министром культуры?
— Предлагали. Когда мне было за 40, стала крутиться моя фамилия. Но я не коми, а в то время это было жестко. Когда я работал в министерстве — с 1978-го по 1983-й — нас было 11 человек, а в управлении около 700 клубов, 1500 библиотек, 50 музыкальных и художественных школ, три учебных заведения. Сегодня — 45 человек, а в подчинении всего 21 учреждение. Причем мы-то головой отвечали за каждую музыкальную школу, я постоянно был в командировках по Ижемскому и Усть-Куломскому районам, по колено в грязи, с ночевками на столе у председателя сельсовета… Сейчас министерство не несет ответственности за развитие культуры как таковой. И судить за это чиновников нельзя. Перед ними не поставлена задача: быть генератором творческих замыслов, финансово и организационно поддерживать новые идеи. А эта легкость, с которой к Министерству культуры присоединили архивное дело и туризм?! В 40 лет я еще хотел быть министром. Сейчас нет, ни за какие деньги!
— А может, у вас слишком независимый характер?
— Да, проще свалить на то, что это я плохой, что у меня вздорный характер, но это чепуха. Я не поклонник общественности. Я бы не стал, например, разводить дискуссии по поводу того, что автобусы должны быть чистыми — это и так понятно. Но я участвовал, например, в дискуссии по поводу пресловутой Доски почета на Стефановской площади — позорней просто не бывает! Мы заявили, что это плохо. И что? Архитектор Ракин сказал мне потом: «Архитекторов в Коми больше нет. Здесь не интересно работать. Все более-менее приличные уезжают».
— А что у нас с проектом нового здания театра оперы и балета?
— Строительства нового театра не будет теперь, наверное, еще лет десять. У нас было обсуждение в «Югоре», но ни один проект мне не понравился. Еще когда министром культуры был Артур Рудольф, я предлагал офонарительные проекты зданий театров в Гонконге, в Австралии. Почему нужно именно такое здание? Это нужно не столько театру, сколько всему городу. Оно бы стало градообразующим, под него бы подтягивались архитектура, дороги, люди. Там обязательно должны быть зимний сад, шикарный ресторан, орган, несколько залов. Туда нужно было перевести ансамбль «Асъя кыа». У нас же в Сыктывкаре до сих пор нет ни одного концертного зала! Филармония — это, по проекту, учебный театр культпросветучилища. Тогда казалось, что все это временно. Временным казалось, когда в 1943 году в рабочем общежитии швейной фабрики открыли училище искусств. Временным был перевод национально-драматического театра в здание Облсовпрофа на Бабушкина, 4. Единственный театр, который за 25 лет претерпел реконструкцию, это театр драмы. При этом он стал еще хуже… Новый оперный театр я предлагал построить там, где сейчас у нас аэропорт. В ту сторону надо развивать город. И сделать парк возле него.
— А город упрямо шагает в Эжву…
— Да, к сожалению. Или вот еще проект набережной в Кировском парке. Спросили бы у аксакалов, у того же Герцмана, он хоть не архитектор, но у него хороший вкус. Почему не сделать как в Архангельске? Вдоль Северной Двины хорошая прогулочная набережная с красивым чугунным парапетом — и все! Я помню, в нашем министерстве долгие годы любая сентябрьская коллегия начиналась с обсуждения двух проблем: как спасти Кировский парк и покрасить драмтеатр. Знаете, может, здесь есть что-то мистическое. В парке, на месте, где сегодня стоят аттракционы, захоронены люди. Я не такой уж воцерковленный человек, но как-то это не хорошо.
И тут подошел Шостакович…
— Давайте поговорим о вас. Как вы сюда попали? Я знаю, что вы трубач, бывший суворовец.
— Мой брат, Симонов Александр Геннадьевич, работал здесь начальником отдела искусств в Министерстве культуры, а позже — худруком филармонии. (Потом ему предложили возглавить Краснодарскую филармонию, и он уехал.) Он стал меня атаковать: «Давай к нам, в Коми, здесь такой хороший министр Колегов».
— Вы в это время жили в Москве?
— Да, преподавал эстетику в профтехучилище. Но я не люблю преподавать. Тем более что ребята в училище простые. Ну что я буду им говорить о категориях прекрасного и безобразного? Об этом надо говорить с детства, впитывать с молоком матери. Мой труд был мне ненавистен.
Мы все, три брата, закончили Суворовское военно-музыкальное училище. Оно такое единственное в стране. Семь лет учебы у прекрасных преподавателей, билеты в любой театр Москвы, во все музеи, лучшее питание — все лучшее. Именно мы всегда открывали парады на Красной площади. Я был барабанщиком, потом фанфаристом, участвовал в 19-ти парадах. Каждые выходные — я всегда либо в ЦДЛ, либо в Доме журналистов, либо в консерватории. Помню, в Москве очень популярны были концерты органной музыки. Мне 16 лет, и я пошел слушать Гарри Гродберга в консерваторию. И вот во время перерыва в курилке подходит ко мне…
— Суворовец — в курилке?!
— Я курил с 13 лет и никогда не прекращал. А знаете, кто подошел? Шостакович! У меня руки затряслись: гений с «Беломором»… Потом я видел его еще раз на балете «Подпоручик Киже». Спускаюсь в гардероб, а впереди меня стоит Шостакович, скромненько так, за своим пальтишком. Я обалдел! Думал, сейчас он выйдет на улицу, там его будет ждать машина. Хватаю свою шинелишку и бегу смотреть. На улице дождик накрапывает, а Шостакович идет… в метро.
— И вы не решились к нему подойти, заговорить, взять автограф?
— Ну что вы! В то время фотографироваться со звездами считалось дурным тоном. Брат Саша решил сделать мне как-то подарок на день рождения и повел на концерт Рихтера в Большой зал консерватории. Не помню уж, что он играл, дело не в этом. Когда все разбежались «за польтами», мы решили подождать. И вдруг на сцену, где только дежурный свет остался, выходит Рихтер… и играет еще минут 20! Он просто не мог остановиться, и это был такой восторг! Я не думал о том, как он играл, я думал, есть ли во мне это служение Искусству? И ответил себе честно: я не смог бы. Нет во мне этого. Я этим восхищаюсь, но сам бы вряд ли так поступил. И тогда сказал себе: я не буду этим заниматься.
— Вы максималист?
— Да. Искусство не терпит середины: либо быть звездой № 1, либо «жмуриков» на кладбище носить. Конечно, мое будущее как трубача могло бы быть вполне успешным. Если поднапрячься, я бы мог играть в Большом театре. Но как представил себе: репертуар театра примерно пять опер и два-три балета — и это всю жизнь?! Там же играть нечего. Для трубачей в оркестре не пишут сложных партий. Представил, что буду каждый день ходить в театр на работу с футляром и считать себя музыкантом — нет, я бы удавился…
Когда брат предлагал Колегову мою кандидатуру, тот спросил: а каков он? «Он такой же, как и я», — ответил брат. «Тогда меня устраивает», — согласился он. Мне предложили две должности: инспектор по искусству либо зам. директора филармонии. Я подумал, что верняк будет поработать в министерстве. Оттуда больше видно. Коми — карьерный регион, в Москве пробиться бесполезно. Тут я получил квартиру за пять лет. Я был чиновником, в котором нуждались.
Культурная жвачка
— Композитор Глеб Май ваш брат?
— Да, он председатель Союза композиторов Московской области. Мы общаемся по телефону по нескольку раз в день. Сейчас он пишет симфоническую трилогию, посвященную поэтам: Вознесенский, Белла (Ахмадулина — Ред.), Рождественский.
— Я слушала его пластинку «Исповедь» на стихи Евгения Евтушенко — просто потрясающая вещь. Почему вы никогда не приглашали его выступить в Коми?
— Он приезжал ко мне в гости. А по поводу концерта, я же говорю, министерство перестало быть штабом и генератором идей. Сегодня их главная задача — вовремя сдать отчет, правильно расходовать бюджетные средства. В приоритете нынче шоу «три Василя». Я ненавижу его, но все 13 лет смотрю.
— Да вы мазохист!
— Я вынужден, это моя работа. Каждый раз я смотрю больше не на сцену, а в зал, и удивляюсь…
— Да, людям это нравится.
— И это меня убивает. Эта псевдонародность, эти ряженые. Первое, что я сделал, когда приехал в Коми, пошел в библиотеку и краеведческий музей. Я хотел знать, где я нахожусь, чтобы никого случайно не оскорбить незнанием. Мне приходилось быть в Голландии, там у них каждое воскресенье проходит какой-то свой праздник. Знаете, я подсмотрел, как сшиты их костюмы: строчка к строчке, не то что наши псевдонародные сарафаны. Даже их примитивные деревянные сабо сделаны профессионально. Я сам резчик и знаю, что говорю, все по-настоящему. А у нас? Мне понравилось, как назвал это Михаил Львович Герцман — жвачка. Вот «Василей» — это жвачка.
— А как бы вы предложили отметить 100-летие республики? Очень не хочется, чтобы опять все ограничилось официозом и «Шондiбаном».
— Не думал пока, но точно исключил бы показуху и эту народную «жвачку». Знаете, когда еще только собирались строить этнопарк в Ыбе, меня допрашивал Марущак (начальник Управления информации Администрации Главы РК — Ред.). Я пришел и изложил свое видение, как бы это могло быть, чтобы было интересно. Думаю, половину из того, что я ему говорил, он просто не понял. Например, травный пейзажный парк. Засеять по гектару поля северными травами (иван-чай, люпин, пижма). У них разное время цветения, и это будет очень красиво. Сделать зоопарк северных зверей, но только это должно быть на уровне Берлинского зоопарка. Пустить из города трамвай, организовать рыбную ловлю в проруби, крутой ресторан, гостиницу, баню… Но получилось метание бисера перед свиньями. Он все это выслушал, но ничего не сделал. Я понял: те, кто занимается этим проектом, не радеют за дело, не любят эту землю. Они — временщики. Они тут на гастролях. А я здесь живу. Здесь мои дети, друзья, враги, могилы тех, кого я знал. Все это привязывает. Живу в Коми почти 40 лет.
— Можно сказать, местный…
— Да, но по-коми так и не научился говорить. В этом, увы, нет необходимости. Когда в 17 лет я влюбился в бельгийку, то уже через две недели отлично говорил по-французски, нужда заставила. А когда она уехала из России, я стал писать ей письма. Брал «Войну и мир» Толстого, выбирал то, что подходит по смыслу и переписывал. Она отвечала: «У тебя потрясающий французский, мы так уже не говорим давно. Когда ты научился?» Так вот я и хитрил…
